История моей семьи

История моей семьи

Фотографии на память

«Оправдаться – это можно,
Да не спросят – вот беда…»

Одно время я перебирала свои фото и рвала все, где выглядела неудачно. После я пожалела об этом, и постаралась восстановить их, взяв у сестер и у мамы. Оказалось, что не такая уж страшная я на них, просто более отчетливо читаются фамильные черты. И по ним легче определить, на кого похожи мои дочь и сын.
Попробую восстановить эпизоды из жизни моей семьи, не сортируя, как это будет выглядеть.
Может, мои дети, а со временем и внуки найдут в них что-то для себя. И скажут удивленно: « ну в этом я вылитая прабабушка!»?
Я родилась 9 июля 1961 года. Это был год Космонавтики и хрущевской оттепели. Назвали меня Ларисой. Так решил отец, сказав « приданого сейчас не дают, вот и назовем ее бесприданницей». Так что имя у меня из русской классики. Да и в переводе – оно означает «чайка» - символ женственности во многих психологических тестах.
О своих предках я знаю немного.
Со стороны отца – мой прадед – из уральских рабочих, Иван Ефимович Пименов, работал в литейном цехе Верхне-Уфалейского завода. Завод этот – каслинского литья. Прадед был депутатом на первом съезде металлургов. Работал начальником литейного цеха. Я часто в детстве гостила в доме у тети Маруси – невестки прадеда. Муж ее – старший брат бабушки Шуры, погиб в Отечественную, сгорел в танке. Дом, в котором осталась тетя Маруся, Иван Ефимович выстроил собственными руками. Это был добротный 6-комнатный дом на три половины, с отдельными входами, по числу детей (3), с пристройками, конюшней, крытым двором и высоким нарядным крыльцом. Перед фасадом, в палисаднике он посадил рябину и сирень. В горнице, окнами на улицу, все комоды и сундуки были заставлены фигурками каслинского литья: подсвечники, Венеры, олени, кони, собаки, цветы, медведи, чертенята, шкатулки, часы и Дон Кихот – от маленьких до полуметровых. Черное литье и снежное кружево вышитых ришелье салфеток и занавесей на потемневшем дереве стен и мебели. У меня дома тоже остались две, отлитые прадедом скульптурки – олениха с олененком и черная собака, по модели какого-то француза.
На фото 1913 года мой прадед – самый высокий и почти что самый красивый мужчина среди рабочих цеха. У него умные, спокойные, веселые глаза, крупный рот и правильные черты лица, если не считать несколько мясистого – фамильного – носа, который потом доставит мне столько страданий в известном возрасте. Впрочем, Ивану Ефимовичу, как мужчине, он как раз-таки идет.
Моя прабабушка, Анастасия Васильевна, в девичестве Плюхина, жена Ивана Ефимовича, если судить по фото, что я видела – сухая, некрасивая, много старше мужа. Его женили подростком – в доме нужна была хозяйка. Жену он не любил и иногда поднимал на нее руку. Что в ее лице некрасиво, сразу и не поймешь – вроде все на месте, никакого уродства. Закутанная в платок, худая, прямая, изработавшаяся женщина. Бледные черты, тонкие губы, глубоко посаженные глаза, темный иконный взгляд – типичная деревенская баба, старуха. Но в сравнении с ясным, открытым лицом прадеда она сильно проигрывает. Характер у него был крутой, но отходчивый. Детей у них было трое – дядя Миша (тот самый, что сгорел в танке во время войны), моя бабушка Шура и младший Саша.
С детства, лет с 3-х, отец давал Шурочке поручения – сходить на завод или в соседнюю деревню (километров 5-10), найти такого-то, передать то-то. И моя будущая бабушка шла через поля и перелески с запиской, а то и на словах передавая все, что нужно. С 7 лет она ходила в школу в соседнюю деревню (если я ничего не путаю). Училась она хорошо по всем предметам. Только на закон божий она не ходила. Отец как-то раскрыл перед ней Библию, прочитал: «не убий» - а идет война, «не желай у ближнего ни дома, ни добра» - а на войне и грабят и насилуют» и т.д. до конца, закрыл книгу и сказал: «Здесь одни благие пожелания, но ни слова настоящей правды. Не нужно тебе ходить на урок божий и забивать себе голову. Живи своим умом».
В своем доме он не повесил ни одной иконы из родительского дома и, когда заходили гости и, не глядя, крестили в поклоне лбы, выпрямлялись и, видя пустой угол, в сердцах плевали. А дед только посмеивался, весело щуря глаза: «Что ж ты, с порога плюешься? Чай в гости-то с добром приходят?»
Бабушка рассказывала мне, как она поздно вернувшись с гулянья, обнаружила, что ворота заперты, а света в окнах нет – все спят. Чтобы ей не влетело, она встала на забор и прошла по воротам (а они высотой метра три), спустилась и уже в сенях столкнулась с отцом. Вместо того, чтобы наказать ее, он выдохнул: «Ну, Шурка, какая же ты смелая» - он был в восторге от ее поступка. Он любил ее и никогда не бил. Однажды, когда он в очередной раз поднял руку на мать, Шурочка схватила полено и замахнулась на отца. Он тотчас же осекся. А на другой день спросил: «Неужто бы ты меня ударила?» С тех пор он никогда больше не поднимал на мать руки.
Когда Шура закончила школу, она решила учиться дальше на учителя. Отец был против, но запрещать не стал. Сказал только: «Вот тебе деньги на дорогу и еще 5 рублей, как кончатся, сама вернешься.» Бабушка приехала в Свердловск, поступила в Академию им. Крупской и до следующего месяца, пока ей не назначили стипендию, жила на эти 5 рублей. Отец больше не попрекал ее – он видел, что это серьезно и уважал ее решение.
Я не знаю, в каком году умер прадед (что-то около 1955), но он был еще не старым . Они с женой угорели во сне. Он насмерть, а она прожила еще лет 10.

Своего деда со стороны мамы я не знаю. Он пропал без вести в Отечественную, в первые годы войны. По рассказам, он был добрый, ласковый, щеголеватый молодой человек. Звали его Михаилом Андреевичем Шаклеиным. Прожили они с бабкой лет 19 до войны. Со стороны маминой мамы, Натальи Ефимовны, урожденной Логиновой, прадед и прабабка были фигуры занятные. Прабабка, Ирина Петровна, урожденная Шмакова, была высокой (1,92 см.), статная женщина, сильная и кроткая, а муж ей достался маленький, рыжий, конопатый, любитель поскандалить. Мамина тетя Тася рассказывала: «Как где-нибудь мужики подерутся , так он там. А Ирина Петровна подойдет, поуговаривает его, а потом возьмет подмышку и несет домой, как ребенка» . И при этом Ефим умудрялся бить свою жену и она иногда ходила с синяками. Детей у них было: Наталья (моя бабушка), Дуся, Леня, Оля и Тася, младшая. Умер прадед Ефим Логинов во время войны. В доме было голодно и холодно. Тетя Тася вспоминала, как мать велела ей поцеловать покойника, она посмотрела, а у отца в рыжей бороде вши ползают, и заревела, а целовать отказалась.
Моя бабушка Наталья Ефимовна (мамина мама) родилась в деревне Уни Кировской области. (И прадед и прабабка были родом оттуда же.)
Уни, Фалево – родина моей мамы. Родители прабабки Ирины были зажиточные крестьяне. У них была своя мельница, скот и хозяйство. Детей было только двое – Ирина Петровна и Алексей. Дочь выдали за Ефима, Алексей жил с родителями. Алексей до свадьбы гулял с дочерью кузнеца, которого в деревне считали колдуном. А женился она на бедной, из многодетной семьи, Александре – опять-таки нужна была работница для большого хозяйства. Когда молодых везли, дочка кузнеца встала поперек дороги и плюнула. В 27 лет Алексей умер, по-видимому от перитонита, но все решили, что это кузнец-колдун наложил ему на живот «колдовские обручи». Вскоре умер и отец (прарпадед), а невестка сбежала с дочкой (тетей Лизой) в дом к братишкам. Хозяйство пришло в упадок, мельницу то ли продали, то ли (что скорее) коллективизировали. Семья Ирины Петровны после этого жила бедно.

Мои дедушки и бабушки

Бабушку Наташу я видела два раза. Летом, мать привозила нас на юг, в село Красное Краснодарского края, где жил с семьей мамин брат Леня. Там жила и она.
В первый наш приезд они жили в бараке с земляным полом и строили высокий нарядный дом из белого кирпича. Во второй приезд барака уже не было и все жили в 4-х комнатном доме с большой верандой. У них был вишневый сад, яблони, огород и коза. Бабушка Наташа варила вишневое варенье, ходила за козой и часто постилась. Волос ее я никогда не видела – она всегда была в платке. Внешне она похожа на мою прабабушку Пименову. Такая же прямая и костлявая, те же провалы глазниц, тот же темный настороженный взгляд деревенской старухи. Она не рассказывала сказок, вообще почти не разговаривала с нами. Занимала отдельную комнату и обстановка в ней резко отличалась от всего дома. Мы, дети, должны были по очереди мыть и прибирать в ее комнате: взбивать и укладывать горкой подушки, расправлять накрахмаленные салфетки, подзоры, шторы, накидки. В ее комнате я впервые увидела темные в окладах иконы, а единственная книга на тумбочке оказалась Библией. Книга была толстая, с желтыми страницами, с ятями и твердыми знаками в концах слов. Я прочла три страницы текста. Это был эпизод про Валаама и его заговорившую ослицу. Я поняла, что это книга каких-то странных сказок (мне было тогда лет восемь).
Мы боялись ее. Она, кажется, никогда не ругалась, но взгляд у нее был тяжелый и неодобрительный. Говорила она непонятно и непривычно для меня, и он нее, я, кажется, впервые услышала про то, что непослушным черти будут жарить пятки на сковородах. Мы целыми днями купались на реке (Кубани или в канале), загорали, лазили по вишням и, как стайка воробьев, разлетались при появлении бабы Наташи. О церкви она говорила неодобрительно и была, по-видимому, староверкой. Дружила она с соседкой, румяной приветливой и приятной старушкой, на огород которой мы ходили за водой к колодцу. Окна в ее доме были перед самым колодцем, низко, почти у самой земли. Каждый раз она замечала, выходила из дома, ласково говорила со мной и помогала вертеть тяжелый ворот. Подхватывала полное ведро, ставя его на землю.
Однажды они вдвоем собрали нас (меня, Лену и Женю) и как-то по-особенному заговорили с нами. Дали нам по конфетке и сказали, чтобы мы надели крестики. Я спросила, а зачем. «Потому что есть бог и вы его дети» - «Но бога нет»- удивилась я. Что тут стало с нашими старушками! Они зашипели как змеи, лица их исказились злобой. Они стали говорить мне что-то страшное, похожее на проклятья. Всю оставшуюся до отъезда неделю соседка не выходила из дома помочь мне у колодца, хотя я чувствовала, что она следит за мной из окон. А если мы случайно сталкивались лицом к лицу, она бормотала что-то резкое тоном, ничуть не похожим на прежний приветливо-ласковый.
Баба Наташа умерла в 64 года. У нее отказали почки. Она страшно опухла и умерла от водянки. Обнаружила ее мертвой моя двоюродная сестренка Люда (мы с ней одногодки). Она была так потрясена, что побежала к реке топиться, но, взбежав на мостки, передумала. Мама, получив известие о ее смерти, весь день проплакала.
Мама ничего не рассказывала о бабушке, но по ее безличным рассказам я поняла, что мать ее часто несправедливо наказывала. Мама была старательной девочкой и однажды, моя полы, вычистила щели между половицами. Мать избила ее. В мамином рассказе это звучало «меня поколотили», как будто кто-то мог наказать ее, кроме матери (ведь отца тогда уже не было). И все мамины привычки – вызывать меня раз в день-два и инквизиторским тоном спрашивать: «Ну, вспоминай, ЧТО ты сегодня натворила?!» И если я не понимала, о чем речь и какое преступление я совершила в ближайшие дни, бить меня по щекам и кричать: «не ври!». Поводом для этого могло быть: шила на ее швейной машинке, брала лоскутки, оставшиеся от шитья – они могут еще пригодиться, мыла пол ВЛАЖНОЙ тряпкой, не промыв перед этим ОЧЕНЬ мокрой и т. п., не говоря уже о разбитом стакане, или о том, что описалась ночью. Когда я мыла пол, не оттопыривая кверху задницу, она пинала меня и кричала: «Оторви зад от пола!» И так далее в том же роде. (Теперь, своим умом, я понимаю, что так здоровее – не затекают вены и меньше вероятность варикоза. Но что, трудно было объяснить? Да и зачем это семилетней девочке?) Понятно, что такая модель поведения досталась ей он матери. И это при том, что все говорят, что характер у меня в маму. То есть спокойный и исполнительный. Она словно вымещала свои детские обиды, перенося на меня эпитеты, которые раньше преподносила ей мать: « Что ты спишь на ходу», «Шевелись, сонная муха», «что ты как пыльным мешком из-за угла ударенная». Сестрам ничего этого не доставалось, так как по поведению они больше напоминали мальчишек, шустрых и озорных. А я была нормальной, женственной девочкой.
Вот, пожалуй, и все, что я помню о бабе Наташе, потерявшей в войну мужа и старшего сына, оставшейся с двумя детьми на руках.

Папин отец, деда Сережа - так звала его бабушка Шура, Сидор Иосифович Жданович по паспорту. Он белорус. Его отец похоронил двух жен и женился в третий раз на молодой. Бабушка вспоминала: «Сережа мне как-то сказал: «Отец мой двух жен со свету сжил, а с третьей жил душа в душу. А мы с тобой давай сразу так жить». Прадед умер, когда деду было 8 лет. Мать отдала его в батраки, а двух дочек оставила дома. Старшие сводные братья от первой жены уехали в русскую Америку. Когда у Сергея и Шуры родился четвертый ребенок, он выписал мать к себе. Она пожила то ли неделю, то ли месяц и все время приговаривала: «Как там без меня внучок, дочки..?» Дедушка обиделся и отправил мать обратно. Тетя Неля заполнила о ней только, что картошку в суп она не чистила, а просто мыла и резала пополам. Сестры дедушки уже умерли, а племянницы и племянники живут в Белоруссии, один с семьей в Минске.
Деда Сережа в молодости был красивый мужчина. Смуглая кожа, темные волосы, темно-карие выразительные глаза. (Внук его, Леша Панов похож на него). Взгляд у него был… Бабушка первый раз увидела его на комсомольском собрании. « Он выступал как комсорг и говорил горячо, увлекательно. Но главное были его глаза… меня поразили его глаза. Он был похож на Маяковского». Бабушка знала, что говорила. Она была на двух концертах Владимира Владимировича и видела его вблизи.
Я не знаю, где и как познакомились мои дедушка и бабушка. Знаю только, что они любили друг друга. Они были комсомольцами, студентами. Оба были очень общительные, открытые, энергичные. Бабушка не была красавицей. Но на фотографиях, где они снялись в юности, она не уступает деду. У нее были роскошные каштановые косы (дед любил заплетать их) – она всегда умела ухаживать за волосами - лучистые карие глаза и самая обаятельная улыбка. А ее смех… Это самый заразительный на свете, какой-то лучистый смех.
Дедушка учился в сельхозакадемии. Они часто встречались. Церковный брак они не признавали. В те годы законным считался гражданский брак. Через 15 лет, когда регистрация брака стала обязательной, они оформили отношения. А до тех пор жили семьей. Бабушка училась и рожала детей. Если я ничего не путаю, когда она сдавала последний экзамен, была беременна и имела уже двоих детей. Училась она на «отлично», так же как и дед. Я видела их аттестаты. Деда часто посылали по работе то туда, то сюда по области. Бабушка не всегда могла ехать с ним. Деду дали квартиру на Шарташе, потом дом на Большакова, где выросли все дети. В разлуке они писали друг другу письма. Я читала их после смерти бабушки. (Письма пропали в один несчастный день, когда кто-то взломал дверь кладовой в доме на Военной, пропали вместе с моей перепиской с Лихачевым). Писали они каждый день, писали во время войны – фронтовые треугольники. Часть писем сейчас у тети Вали Шуманской.
Бабушка прощала деду его измены. Она делала вид, что их не существует. Увидев нескольких из своих «соперниц», была приятно удивлена – все они чем-то походили на нее. И когда одна из них заявила деду, чтобы он оставил бабушку – он тут же прекратил всякие отношения.
У них было семеро детей: тетя Неля, мой папа Гена, потом Эмма (она умерла от эпидемии редкой болезни в яслях, в 8 месяцев), тетя Валя, тетя Люся и Таня. Был еще мальчик, но он умер сразу после родов – нужно было удалить пленку, закрывающую носовое отверстие, а врач уехал по вызову (дело было в области, не в Свердловске). Бабушка рассказывала: «Там был мальчик, который все время плакал. Я спросила сестру: «Кто там все время так плачет?» – «Ваш сын» Он мог дышать только через рот, когда плакал».
Последние годы дед был начальником цеха на заводе РТИ и построил квартиру в самстроевском доме на Военной. Туда и взяли они меня от отца и с 6 лет я жила в этом доме.
Я помню деда неразговорчивым и, как мне казалось тогда, строгим. Но строгим его можно было назвать только в сравнении с бабушкой. Он никогда никак не наказывал меня, не ругал. И самое страшное, что могло случиться, звучало так: «деда рассердится». Это значило, что дед придет с работы и не поговорит со мной. Я не помню даже, чтобы меня когда-нибудь ставили в угол. Впрочем, я была спокойным ребенком и доставляла минимум хлопот. Разве что стенку водой разрисую или пролью чернила на скатерть. Если верить бабушке, с трех лет я уже начала читать по слогам, и у меня была масса книжек с твердыми страницами и с картинками.
Дед был мастер на все руки и все по дому делал сам, очень аккуратно и надежно. Деревянную дверь, что он поставил, спустя двадцать пять лет случайные хулиганы не смогли взломать топором.
В доме не происходило ничего, даже отдаленно похожего на скандал. Зато были праздники. Но никогда я не видела деда пьяным.
Дед хранил все документы в папке. Все справки, квитанции, отчеты, грамоты, дипломы и т.д. Такая же папка, но потоньше, была и у бабушки. Деда перед войной исключили из партии за одну-единственную фразу, брошенную в столовой – в ответ на реплику, что их посылают в очередной сельсовет, он произнес: «тенета разгребать». Его спасло от репрессии только то, что тот, кто написал на него донос, был репрессирован раньше него. А потом была война, и на фронте его восстановили. Он окончил высшие офицерские курсы (итого у него два высших образования) и стал артиллеристом. Был командиром дивизиона и вернулся капитаном запаса с орденом Красной звезды и медалью «За победу над Германией». Были еще три медали, не помню названий, но, если бы увидела, вспомнила бы. Он никогда не рассказывал о войне, мрачнел и выключал радио, когда передавали военные песни (например, «Эх, дороги»). Но вот песню «Темная ночь» он прислал с войны бабушке, когда ее еще ни разу не передавали, и эта ему нравилась.
Из всех фото, где он с товарищами по институту, по работе, аккуратными овалами вырезаны все лица «врагов народа». Белые зияющие овалы вместо лиц. И их много. Очень наглядно.
Своих девочек он не наказывал. Они его любили, по-моему, больше чем маму. А вот моего отца иногда награждал затрещиной. Например за то, что тот соорудил радио-УКВ и слушал заграницу на чердаке дома – за это можно было и в лагеря загреметь. Мой папа вырос без отца. Когда деда Сережа уходил на фронт, он был еще ребенок, а когда вернулся через четыре года – тот уже в переходном подростковом возрасте. Военная «безотцовщина».
Умер деда Сережа от рака пищевода. Возможно, это было спровоцировано осколком, который удалили после войны. Он ничего не мог есть и угас в несколько дней, скорее всего от голода. Светлая ему память.
У него была привычка прятать деньги в книги. И уже после его смерти бабушка находила их там. Странно, но у Рашида (это мой муж) точно такая же привычка.

И, НАКОНЕЦ, МОЯ БАБУШКА ШУРА

И, наконец, мой самый любимый человек на свете – бабушка-бабулечка Александра Ивановна Жданович, урожденная Пименова.
Это самый светлый, веселый, энергичный и жизнерадостный человек изо всех, кого я когда-либо встречала в своей жизни.
С самого раннего детства я помню ее улыбающейся и смеющейся. Я знала о ее приходе домой, когда она за квартал еще встречала знакомых и, разговаривая с ними, смеялась, как колокольчик. Смех бывает натужный, бывает идиотское хихиканье, бывает громоподобный, но нигде и ни у кого я не слышала такого радостного, светлого открытого и заразительного смеха. При ее появлении все начинали улыбаться, лица теплели, расправлялись. День ее рождения – 1 ноября – в восточном (японском) календаре – день Солнца и праздник хризантем, как его символа. Что-то в этом есть.
У нее было много друзей и подруг. Коллеги по работе, бывшие ученики, знакомые с курортов и семинаров. Каждый день в почтовом ящике было по 2-3 открытки и пара писем. Как трудно было мне потом привыкать к пустому почтовому ящику.
Она была интеллигент в первом поколении, но одна такая женщина стоит нескольких поколений интеллигентов в роду.
Бабушка Шура бурно переживала радости, горести, испуг. Быстро возвращаясь к исходному состоянию – радости и покоя. Мне она кажется красавицей, хотя я вижу, что это необъективно. Одного ее слова было достаточно, чтобы я поверила раз и навсегда. «Мама, а бог есть?» - «Нет, Ларочка» - и на душе мир и покой. Никто не будет после смерти жарить мне пятки, ни перед кем, невидимым и вездесующим свой нос не надо выслуживаться, никто не подглядывает за мной (когда я писаю, например). Мне шесть лет, все хорошо и ясно. (Может быть, если бы я встретила религию, где богом была бы моя бабушка, дарящая свет и тепло, радостная, заботливая, умница – я бы приняла такую). Может, поэтому я чувствую только Природу. Считаю что, кроме Природы, ничего не существует и нужно только знать и уважать ее законы (имею в виду и человескую природу тоже).
Бабушка любила петь. Абсолютного слуха у нее не было (зато он был у деда). Она пела в хоре при Доме Учителя – это где теперь губернаторская резиденция. Этот Дом Учителя я помню до деталей, все в нем пропитано воспоминанием о бабушке и ее друзьях – и подвал с библиотекой – с широкой круговой лестницей, и чердак ( так же с круговой лестницей), где была мастерская- склад декораций и театральных кукол. Парадная лестница - прямая, крутая вверх – и на верхней площадке бюст Ленина, белый гипс. Он тоже был чем-то похож на мою бабушку – мясистым носом, прищуренными веселыми глазами. Я помню, как взбиралась повыше, гладила его по голове и что-то рассказывала. Самым запоминающимся был концертный зал, где шла репетиция хора. Там была прекрасная акустика. Казалось, что вместе с хором поют и стены и окна и ряды кресел, где сидела я и ждала бабушку.
Она любила театр.Ходила на премьеры, на гастроли московских, ленинградских, томских, новосибирских и др. театров. Ходила одна, водила всех внуков и внучек, друзей и учеников. Она не боготворила театр, просто наслаждалась им , как хорошей пищей, посещая его регулярно. Мы были на детских кукольных спектаклях, балетных, драматических, оперных, на утренниках, елках. После смерти бабули я часто ходила в театр. Но того ощущения сказки, праздника, что прежде, уже не было. Без бабушки Театр потерял для меня половину своей прелести. Я помню толстые кипы программок спектаклей, лежащих в книжном шкафу. Бабушка была Учителем. Учителем русского языка и литературы. Сначала в средней школе (во время войны), затем в школе рабочей молодежи. Как она заразительно преподавала литературу! Как читала стихи! На какие хитрости шла, чтобы завладеть вниманием учеников. Тетя Вала говорила, что она, маленькая, учила стихи, в часы занятий приходила и читала их перед бабушкиным классом. Рабочие, отстоявшие смену, уставшие и сонные, на бабушкиных уроках распрямлялись, просыпались и, казалось, умнели на глазах. Бабушка любила своих учеников (чего, кстати, в детстве не могли простить ей старшие дочки – детская ревность).
Бабушка много времени посвящала друзьям. У нее их было много. На пенсии (а другой я ее не помню) она ходила в гости, как другие ходят на работу – так же часто. На свои 60 (!) рублей пенсии она умудрялась всем купить приятные гостинцы. Если мы шли к Рахиль Абрамовне, это мог быть красивый календарь или альбом, или книжка для записей, к тете Софье – живые цветы в горшках, к неходячей Марии Михайловне покупалось несколько бутылок кефира, молоко, творог и рыба для ее кошек. И, естественно, что-нибудь к чаю, а еще апельсины, бананы (тогда они были в продаже). Я уже не помню всех ее друзей и подруг, но спустя годы одно ее имя раскрывало мне и двери и объятья (жаль, что я этим почти не пользовалась, мне было не до того). К тому же раз в месяц она посылала посылки (книги, одежда, грецкие орехи, конфеты «Ассорти», мандарины и шоколадные конфеты, дорогие и вкусные) всем своим внукам и внучкам – а нас у нее было двенадцать. Когда она заболела раком матки (в 69 лет) и два месяца умирала дома, наша квартира превратилась в место паломничества старых друзей. Каждый день приходили люди, приносили гостинцы, сидели рядом с ней, отпуская меня по срочным делам. Спасибо им всем. Я не помню, благодарила ли я их тогда или нет – я была как в кошмарном сне, в котором никак не можешь проснуться.
Она постоянно работала репетитором, подтягивая знакомых и незнакомых лоботрясов и никогда не брала за это денег. Ей, конечно, дарили подарки к дню рождения или к 8 Марта – но размер этих знаков благодарности люди определяли сами, на глазок. А бабушка радовалась всем одинаково.
Она была, наверное, непрактична. Практичным был дедушка. Он умел все и готовил, помнится, лучше бабушки. Зато бабушка хорошо пекла торт «Наполеон», варила варенье, которое никогда не прокисало, вязала носки – их всегда было кому носить. Она никогда не сидела без дела. И все делала с удовольствием. Умела быть счастливой. «Можно прожить без необходимого, но нельзя – без лишнего. Потому что это – для души» - говорила она. Дедушка никак не мог вставить ее в рамки разумных трат. Она покупала на последние деньги кружевной воротничок ( а как же, учитель обязан быть одет, как на праздник), покупала книги (которые у нее, взяв почитать, многие не возвращали). Если ее обманывали, она ненадолго расстраивалась и тут же вычеркивала это из своей памяти. В голодном 43-м бабушка привела с улицы человека, накормила, пустила переночевать на кухне – а утром он смотался, прихватив полушубок (ну попадись мне этот прохиндей, я б ему сказал пару ласковых!). Что, он не видел – шестеро детей, отец на фронте, мать – учитель – какие тут деньги?! Но бабушку это не обескураживало. Она всегда шла к людям с открытой душой и готовностью немедленно помочь и порадоваться за вас. Она никогда не держалась за вещи. Как только у нее появлялось что-нибудь приличное – большой шерстяной ковер, новый модный шкаф и т.п. – тут же находился повод (новоселье, юбилей и т.п.) подарить это кому-нибудь из детей. «Я не хочу, чтобы что-нибудь делили после моей смерти». Но, в отличие от короля Лира, это никак ей не вредило. Может потому, что она твердо усвоила правило, которое дал ей деда Сережа: « при любых обстоятельствах имей свой угол. Живи с детьми хоть на одной лестничной площадке, но в разных квартирах. Не подвергай их такому испытанию. Не всякий может его пройти» .
Она часто ездила в гости к детям, внукам (в другие города). Жила пару недель и ехала дальше. Если бы не она, я не знала бы всей своей родни. Если бы не она, меня не принимали бы так тепло.
Бабушка активно и шумно предавалась сексу (думая, что дети спят и не слышат – ведь между родительской спальней и детской большая комната и кухня). Но это не спасало и старшие девочки Неля и Валя приходили в тихий ужас, а мой папа, если что-то и слышал, то ни в какой ужас не приходил. Младшая же Таня оправдывала мамины и папины надежды, крепко спала и ничего не слышала.
Что меня немного пугало в бабушке – это ее полная неспособность спокойно реагировать на хулиганство. Если где-то кто-то шумел, дрался, бил кого-то (пусть даже в три часа ночи) – она немедленно вскакивала…, нет, ее точно порывом ветра сдувало, она единым духом вылетала навстречу воплям, каким-то чудом нацепив валенки или туфли на босу ногу и пальто на плечи. И через секунду уже – она там и требовательно уговаривает разойтись, помириться, успокоиться, выключить орущую музыку и т.п.
От страха за нее ( и за себя, что могу ее потерять) я холодела под одеялом и думала про себя «ну нет, своей смертью бабушка не помрет, нарвется когда-нибудь». Но странное дело, мужики, парни, бабы и девки, минуту назад так самозабвенно дебоширившие вдруг совершенно меняли тон (то есть резко снижали) и доверительно начинали: «Все, мать, все, мы уходим… ну пошумели и разошлись…» Как будто они только этого и ждали, чтобы пожилая учительница на пенсии обратила на них внимание и начала их урезонивать. Это повторялось из года в год десятки раз и конец всегда был один и тот же – то есть полная бабушкина победа. Было ощущение, что они разом все трезвели ( а хулиганы-то были каждый раз разные!).
Я, наверное, никогда не решусь повторить эти бабушкины подвиги. Это ж какой силой душевной и душевным же здоровьем надо обладать? Нет, это не для меня. Меня очень легко спровоцировать на ответное хамство. Тут уже срабатывает мамино, вдалбливаемое при каждом удобной случае : «всегда давай отпор, всегда давай сдачи». С такой установкой действительно ничего не стоит нарваться. Эх, где уж мне до моей бабулечки.

Мне даже не надо закрывать глаза, я вижу ее и так. Вот она сидит в светлом льняном платье, обязательно с кружевным воротничком, волосы заколоты сзади широким черепаховым гребешком и две узкие черепаховые гребенки за висками. На носу очки в светлой оправе, на ногах эластичные плотные чулки (от варикоза, под ними ноги гладкие, а выше чулок все-таки дряблые). На круглом столе перед ней на льняной золотисто-черной плетеной скатерти лежит книга из серии ЖЗЛ. Это «Гойя». Она читает, вяжет при этом носок, не глядя на вязание. Шерсть она пряла сама и тоже так, между делом. Она любит делать несколько дел одновременно. На прошлой неделе книга была о Шаляпине, пару недель назад – о Цицероне и она много смеялась. Когда она читает и смеется, я спрашиваю над чем? – она обязательно мне зачтет. Если я не понимаю, она спокойно объяснит все обстоятельства, предшествующие этому эпизоду, и мы смеемся вместе. Она ненавязчиво учит меня понимать юмор, ценить тонкие замечания, радоваться кратким афористичным фразам (Может быть, если бы я прочла Толстого и Достоевского вместе с ней, я приняла бы в них несколько больше). При этом она не забывает вплести плотную белую капроновую нить, начиная вязать следы. (Это бабушкино изобретение. Чтобы следы долго носились и рвались не раньше, чем сам носок).
Я не помню, что она готовила на каждый день. Кажется, супы с рисом и капустой, овсянку…. нет, не помню. Зато у нас часто были фрукты, свежие лесные ягоды, грибы, арбузы, бананы, финики… Мы часто летом ходили в лес по грибы и ягоды. Я и лес-то полюбила всем сердцем, потому что его душа сродни моей бабуле. Он щедр, он солнечен. Он защищает от бурь и укроет в непогоду. Любое дерево, любая травинка откликнется на твое настроение. Потом, у родителей в Усть-Илимске, как бы далеко я не заходила в тайгу одна, я всегда находила обратную дорогу. Лес был мне другом. Он дарил мне свои богатства – поляны, огромные ковры лиловых и желтых пушистых подснежников (сон-травы), широкие берега мелких болотц, усеянных золотыми розами – жарками (так в Сибири называют купавка). Звери, птицы не прятались от меня – бобры спокойно строили плотины, бурундучки грызли свои кедровые шишки. Один раз я, правда, набрела на надпись «Осторожно, в окрестностях медведь!» и чуть было не сбилась с дороги, но лес и тут мне помог выйти.Я, смею надеяться, атеист. Но, повторюсь, если бы существовало морально-этическое учение, где в центре мироздания была бы моя бабушка – умная, добрая, ласковая, смелая прародительница всего живого и всему живому заступница, сексуальная и заразительно веселая…

Вот ведь кажется, все описала, а что-то не менее важное ускользает, не дается. Может быть, вспомню потом, когда-нибудь…
Когда я узнала, что бабулечка умирает ( мне сказала об этом тетя Валя, специально выведя меня из дому), в моих глазах буквально померк свет. Солнце накрылось в глазах каким-то черным бельмом. Я помню, как тяжело было смириться с этой мыслью. В голове родилась идея, что вот родители поят, кормят детей с ложечки, убирают за ними горшки, стирают пеленки и т.п. до года или двух. У бабушки 5 детей. Значит и я должна настроиться на 5-7 лет ухода за ней. Это будет справедливо. Но прожила она лишь 2 месяца. Я кормила ее с ложечки, выносила утку, застирывала простыни, лечила пролежни. Мыла в ванной, ставила обезболивающие уколы (в конце они не помогали почти), а главное, слушала ее рассказы, ее последний смех. Смотрела и не могла насмотреться на заходящее солнышко моей жизни.
Спустя 8 или 9 лет, в разговоре с Катериной, она вдруг с удивлением обнаружила во мне застарелый сиротский комплекс. Вернее, дело было так. 1 ноября я пришла к ней с бутылкой отличного Кагора помянуть бабулечку и из разговора она поняла то, что давно подозревала – у меня мироощущение сироты. И это правда. Со смертью бабушки я потеряла единственного настоящего своего Родителя и осиротела в 17 лет.

обратно

Используются технологии uCoz